Автор эссе — Дэвид Мун (David Moon), профессор Университета Йорка, Великобритания. Сфера его научных интересов — российская, украинская, евразийская, северо-американская и транснациональная экологическая история, и прежде всего евразийские степи, которые располагаются на территории России, Украины и Казахстана. Последняя книга Дэвида посвящена экологической истории степей и удостоилась премии Алека Ноува в 2013 году. Ранее он работал над историей крестьянства и крепостного права в Российской империи. Дэвид Мун активно публикуется на английском и рад возможности регулярно издавать статьи также на русском и украинском языке. Настоящее эссе впервые было опубликовано в сборнике «Стахеевских чтений», проводившихся в Казанском федеральном университете, г. Елабуга, и теперь публикуется в электронном варианте для более широкой аудитории.
В этой статье анализируются исследования западных ученых в области российской и советской экологической истории за последние десятилетия. Экологическая история как наука интенсивно развивалась на западе с 1970-х годов, но исследование России западными экологическими историками проходило медленнее. Только в 2010 году ведущий американский экологический историк Джон МакНилл заявил, что Россия является одной из «географических областей, которые в настоящее время менее всего представлены в литературе по истории окружающей среды». Он также отметил, что это заключает в себе «исключительные возможности» для ученых. Тем не менее, западные исследователи уделяли все большее внимание экологической истории территорий царского, советского и постсоветского государств [2]. Примечательно, что молодое поколение западных ученых, в частности американских и европейских, осуществляет интересную и важную работу в данном направлении. В последние годы также наблюдается рост важных исследований по российской экологической истории, проводимых российскими учеными [3].
Результаты данного исследования представлены в четырёх разделах: «Деградация окружающей среды»; «Проблема охраны природы в России»; «Взаимодействие между человеком и природой» и «Культурные подходы к экологической истории». В статье доказывается, что западная наука перешла от изучения, главным образом, ущерба, нанесенного окружающей среде советской экономической политикой, что было характерно для ранних работ, на более детальное изучение проблемы [4].
Деградация окружающей среды
Важнейшей вехой в западных исследованиях экологических проблем России была книга американских специалистов Мерри Фешбаха и Альфреда Фрэндли «Экоцид в СССР: здоровье и природа на осадном положении», опубликованная в 1992 году [5]. Книга, основанная на исследованиях и интервью, проведенных в период гласности, обвиняла Советский Союз в бесхозяйственности и неправильном обращении с окружающей средой, что привело к экологической катастрофе – экоциду – с серьезными негативными последствиями для здоровья советского населения. В книге представлены картины катастрофического воздействия расточительства и загрязнения на окружающую среду и здоровье человека. Авторы видят происхождение проблемы в сталинских пятилетних планах и массивных инженерных проектах, которые определяли приоритеты производственных целей по отношению к состоянию окружающей среды и здоровью населения. Авторы заключили, что Советский Союз испытал «экоцид сознательно» (с. 75). Они также утверждали, что экоцид был одним из факторов краха Советского Союза. Фешбах и Френдли провели сравнительный анализ: они указали, что контроль над загрязнением в США был намного более эффективным, чем в СССР, но признали, что США имели серьезные загрязнения в некоторых районах, иногда превосходящие СССР.
Экологическая история Советского Союза сводилась к описанию разрушения природы в руках государства, которое безжалостно стремилось использовать человеческие и природные ресурсы своей страны для строительства коммунизма. Дуглас Вайнер (Douglas Weiner), один из первых американских специалистов в области российской экологической истории, обосновывал необходимость русского/советского партикуляризма в течение долгого времени. Что касается экологических катастроф в Чернобыле, Аральском море, Челябинске и других областях, он утверждал, что российская/советская экологическая политика была основана на традиции приема дани, которая сделала землю «предательским лоскутным одеялом из отравленных земель, воздуха и воды». Вайнер не проводил детального сравнения с деградацией окружающей среды на Западе [6].
Пол Джозефсон (Paul Josephson) предложил подробный сравнительный взгляд на советский экологический опыт в работе «Индустриальная природа». Он рассмотрел экологические последствия для государств, реализующих политические директивы, поддерживаемые финансовым потенциалом и научно обоснованные, направленные на абсолютное подчинение природного мира. Он проанализировал случаи строительства дамб на крупных реках, огромных гидроэлектростанций и металлургических заводов, очистку обширных площадей леса для лесозаготовки, прокладывания дорог и промышленной эксплуатации рыбных хозяйств, имевших место в ХХ веке в государствах с различными политическими системами, в том числе Бразилии в период военной диктатуры, демократических Соединенных Штатах и Норвегии, а также коммунистическом Китае и Советском Союзе. Джозефсон пришёл к выводу о том, что во всех этих политических системах последствия применения «насильственных технологий» были одинаковыми: потеря ресурсов и деградация окружающей среды [7]. Таким образом, строительство дамб на реке Колумбия в Соединенных Штатах имело схожие экологические последствия со строительством дамб на Волге в Советском Союзе. Ряд учёных, однако, оспаривали вывод Джозефсона о нейтралитете политических систем [8]. И сам Джозефсон, казалось, пересмотрел свои взгляды в статье о промышленном загрязнении в Уральском регионе, опубликованной в 2007 году [9].
В 2013 году группа специалистов из западных стран и бывшего Советского Союза во главе с Полом Джозефсоном опубликовала книгу об экологической истории России ХХ века [10]. Книга рассматривает целый ряд вопросов, но, как и многие другие исследования, она выполнена в описательном ключе и доказывает, что советский опыт был хуже, чем в других частях мира. Авторы пришли к выводу, что «этот сенсационный перечень экологических катастроф может убедить некоторых читателей в расточительном использовании природных ресурсов, которую пропагандируют государственные чиновники во имя неэффективной советской практики» (с. 236). Действительно ли положение дел в Советском Союзе было намного хуже, чем на Западе? У Запада также были свои массивные дамбы и гигантские технологические проекты и промышленные районы, которые пострадали от высокого уровня загрязнения и деградации. Джозефсон и его коллеги провели ряд сравнений. Например, советские города в большей степени зависели от общественного транспорта, менее загрязняющего окружающую среду, чем частные автомобили, которые стали доминировать в западных городах. Советские схемы централизованного теплоснабжения наносили меньший вред природе, чем отдельные системы отопления на Западе, но они были очень неэффективными. Запад разработал и внедрил природоохранное законодательство гораздо раньше, чем Советский Союз. Однако весьма заметным в книге является отзвук катастрофы на Чернобыльской АЭС, которая в значительной мере олицетворяла ошибки советской системы и которую авторы считают «одним из решающих факторов» в ее крахе (с. 258).
Серьезность чернобыльской катастрофы нельзя переоценить, но и в других странах произошли крупные ядерные катастрофы мирного времени, например, в Фукусиме в Японии в 2011 году и в Уиндскейле на северо-западе Англии в 1957 году. Подробности этой катастрофы были засекречены британскими властями, и до сих пор они известны только узкому кругов специалистов. Таким образом, при том, что ухудшение состояния окружающей среды при советской власти и исследование того, насколько советский опыт этого был хуже, чем в других частях мира, являются важными темами для историков окружающей среды, они являются лишь одной из сторон истории российской и советской экологической истории.
Проблема охраны природы в России
Вайнер стал известен как экологический историк охраны природы в России и в Советском Союзе [11]. Он написал две книги на эту тему, исследуя вопрос охраны окружающей среды, начиная с царской России позднего периода до распада Советского Союза. Результатом этой потрясающей работы являются подробные, исчерпывающие исследования развития природоохранных идей среди российских ученых и решительные арьергардные действия, направленные на то, чтобы защитить природу и их научную культуру от разрушительных действий советской власти по преобразованию природной среды и человека, включая научную культуру. Вайнер уделил особое внимание деятельности Всероссийского общества охраны природы (ВООП), Московского общества натуралистов (МОН) и Московского отделения Географического общества (МГО).
Вайнер не изображает это как борьбу чёрного и белого, но приводит детальные аргументы. Сторонники защиты окружающей среды пытались вписать свою деятельность в рамки политических и экономических целей советской власти, что Вайнер называл «защитной окраской». Вероятно, самый смелый пример такой стратегии произошёл в 1950 году. Чтобы защитить себя от подозрения в пособничестве преследуемым генетикам, Московское общество натуралистов предложило Т. Д. Лысенко выступить перед ними, а затем избрали его в свой Исполнительный совет. Примерно в то же время ВООП было ненадолго переименовано в общество «Общество содействию преобразования и защиты природы». Однако советские бюрократы не были непримиримо враждебны к сохранению природы. По целому причин они выступали в защиту природы, преследуя какие-либо политические цели, или под влиянием определённых факторов.
Вайнер в деталях описывает сеть природных заповедников, созданных для сохранения «нетронутой» природы, и закрытые и сбалансированные «экологические сообщества». Для российских защитников природа эта сеть была своего рода «архипелагом свободы» и «географией надежды». Борьба была почти проиграна в 1950-х и начале 1960-х годов, когда многие заповедники были закрыты, а некоторые Хрущёв использовал в личных целях, даже приглашая Тито на охоту в заповедниках. Подобные случаи продолжались и после свержения Хрущева, но сеть заповедников возродилась и расширилась. Вейнер описал рост экологического движения в конце советского периода и его связь с экологическим национализмом.
Как и Вайнер, Брайан Бономм (Brian Bonhomme) исследовал воздействие человека на окружающую среду и охрану окружающей среды в своей книге о политике в области лесного хозяйства в поздней царской и ранней советской России и в целом дал отрицательную оценку первых двенадцати лет советского лесного хозяйства. Он представил анализ лесного законодательства, начиная от царского закона 1888 года до ранних советских лесных законов 1918 и 1923 годов. Он отметил устойчивое уничтожение огромных лесных площадей в России за этот период. Более того, крах власти в 1917 году привел к массовой вырубке деревьев, продолжавшееся в 1920-х годах. Проблема как для царской, так и для советской власти заключалась в разрешении конфликтов между эксплуатацией и сохранением лесов, между государственными и местными интересами и ценностью научного лесного хозяйства. На бумаге, но не на практике, законы 1918 и 1923 годов предусматривали долгосрочную устойчивость путем поиска баланса между эксплуатацией и сохранением. Эти два закона отличались балансом между центральными и местными интересами. Бономм исследовал ситуацию до 1929 года, когда сталинская индустриализация сделала упор на эксплуатацию, а не на сохранение природных ресурсов [12].
Два британских географа, Джонатан Олдфилд (Jonathan Oldfield) и Денис Шоу (Denis Shaw), представили серьезные доказательства в пользу российской традиции продвижения концепций устойчивого развития. Они прослеживают интеллектуальное происхождение концепции в России, начиная от работ В.В. Докучаева и В.И. Вернадского в конце XIX века и анализируют развитие концепций в XX веке. Они отметили, что такие «целостные подходы к природному миру не свойственны России», в своих обширных исследованиях они подчеркивают, что у России есть сильная научная традиция сохранения окружающей среды наряду с ухудшением экологической обстановки, на которую обратили пристальное внимание на Западе [13].
Взаимодействие между человеком и природой
В западной науке проводится всё больше исследований не только того, как люди негативно повлияли на природный мир или пытались защитить его, но и процесса взаимодействия между человеческим и нечеловеческим мирами и то, как люди изучали эти отношения [14]. Экологические историки рассматривали состояние этого вопроса в разных экологических регионах по всей территории бывшей Российской империи и Советского Союза, включая лес, степь, вечную мерзлоту, северную часть Тихого океана и Среднюю Азию.
Стивен Брэйн (Stephen Brain) является автором книги «Песнь леса» – об эволюции теории и практики лесного хозяйства и охраны окружающей среды в России и Советском Союзе, начиная с конца ХIХ и до середины XX века [15]. В ней автор также освещает роль лесов в культурной самобытности России и ставит под сомнение актуальность иностранных, в частности немецких, идей для российской действительности и отношение диктатур к вопросам сохранения природы. Само название книги представляет собой аллюзию на ораторию Шостаковича, написанную в честь Сталинского плана преобразования природы 1948 года. Героем книги является Григорий Морозов. На рубеже XX столетия он отверг абстрактно-математические немецкие принципы управления лесным хозяйством, которые долгое время господствовали в России, и разработал концепцию «типов лесных насаждений». Они признали различия между русскими и немецкими лесами, относились к лесам как к составляющей более широкой среды, частью которой они были, и серьезно относились к потребностям лесов, а также к людям, которые хотели их разрабатывать (с. 34).
Борьба между эксплуатацией и сохранением Российских лесов проходит красной нитью через всю книгу, а учение Морозова продолжало влиять на лесную политику и после его безвременной кончины в 1920 году. Эксплуатация лесов была привычным явлением в 1917 году и в течение первой пятилетки 1928-32 годов. В соответствии с демократическими интерпретациями сталинизма Брэйн утверждает, что стремление к полной эксплуатации лесных ресурсов исходило от «молодых научных работников» (с. 104). Рассуждая в целом об отношении диктаторов (включая Гитлера, Муссолини и Мао) к сохранению лесов, Брэйн пишет, что Сталин и руководство Партии сдерживали энтузиастов от чрезмерной вырубки лесов, опираясь на идеи Морозова и других российских ученых, и приняли новые меры по сохранению лесов в знак признания их роли в гидрологической стабильности. Кульминацией книги является описание крайне амбициозного плана Сталина 1948 года посадить огромные полезащитные полосы в степи, в попытке смягчить климат. Доказательства Брэйна в пользу «сталинской природоохранной деятельности» являются прямым ответом на выпады других упомянутых выше специалистов, которые утверждали, что сталинская индустриализация и плановая экономика были основными причинами деградации окружающей среды в Советском Союзе.
Степь является предметом моей исследовательской работы [16]. Моя недавняя книга представляет экологическую историю российских степей к западу от Урала. В начале XVIII века переселенцы из более влажных, лесных регионов в центральной и северной России, Украины, и Центральной Европы начали заселять полузасушливые, но плодородные степи. К концу XIX века степи стали житницей Российской империи и части Европы. Но данная история имеет другую сторону. Степи подвергались засухам, ветрам, которые вызывали пыльные бури, эрозию почвы, неурожай, а в худшие годы – голод. В конце XVIII века натуралисты во главе с немцом Питером Палласом изучали степную среду. Эта работа была продолжена в XIX веке русскими учеными. Их идеи были новаторскими; в частности, новая наука Василия Докучаева – генетическое почвоведение – объяснила, что плодородный чернозем явился продуктом степной среды. Ученые также изучали экологические изменения, в том числе изменение климата, и обсуждали, кто виноват в этом: человеческая деятельность или природные силы? Они предложили различные виды экологических барьеров для ведения сельского хозяйства в степи. В течение долгого времени они осуществляли посадку деревьев и орошение, пытаясь сделать степи больше похожими на родину поселенцев.
Более устойчивыми были методы культивации для сохранения влаги в почве. Методы меннонитов, одних из пионеров степей, были направлены на то, чтобы работать с окружающей средой, а не пытаться ее изменить. В своей книге я делаю попытку представить экологическую историю степи в более широком контексте европейского колониализма и по сравнению с американскими Великими равнинами.
Французский ученый Марк Эли также исследовал степи – но более амбициозно всю евразийскую степь – с упором на стихийные бедствия, в том числе грязевые оползни и ветровую эрозию, и попытки преодолеть их в XX веке. Его работа важна также потому, что он сравнивал такие катастрофы в Советском Союзе с аналогичными событиями в Северной Америке, таким образом, включая советскую экологическую историю в глобальную историю, а не делая из неё исключения [17].
Перейдём от пастбищ на юге к северo-востоку: вечная мерзлота является предметом исследования американского ученого Пей-И Чу. В ее работе исследуется происхождение научных знаний о явлении «промёрзшей земли» в Восточной Сибири с первой половины XIX до середины XX века. Особое внимание она уделяет развитию новой отрасли науки для изучения того, что ведущие специалисты называют «вечной мерзлотой». В своей работе она подчёркивает необходимость различать мерзлую землю в Восточной Сибири и в других регионах Сибири, на севере России и других частях земного шара, и даёт научное объяснение «вечной мерзлоте». В ее исследованиях подчеркивается, что это определение оспаривается среди ученых и является лишь одним из способов понимания этого явления. Ценность ее исследований заключается в том, что она рассматривала развитие «науки о вечной мерзлоте» в ее более широком контексте научной политики, в политической и экономической ситуации в царской России и Советском Союзе. Таким образом, ее работа исследует явление вечной мерзлоты, используемой Советским правительством для реализации конкретных целей по экономическому развитию региона. Она задаётся вопросами о том, как развивающаяся наука связана с идеологической установкой «покорения природы», а на практическом уровне предоставляя конкретные, научные рекомендации о том, как строить железные дороги и другие сооружения на промёрзшей земле. Особое внимание уделяется тому, как поставлять питьевую воду в городские центры в регионе [18].
Крайний Север является предметом исследований другого американского ученого Энди Бруно. В его недавней книге представлено углубленное изучение экологической истории промышленной сферы на Кольском полуострове в XX веке. В его книге рассматриваются формы взаимодействия между природой и коммунистической властью в Советском Союзе и роль Арктики в мировой экологической истории. Помимо этого, он занимался исследованием животных, в частности оленей, людей и других частей природного мира [19].
Главной особенностью последних работ западных ученых по «экологической истории России» было то, что они исследуют различные географические регионы, удалённые от европейской части России и Советского государства. Американский историк Райан Джонс исследовал быт россиян в северной части Тихого океана в период с 1741 по 1867 год. Он показал, что русские научились быстро воздействовать на природную среду и с конца XVIII века разрабатывали стратегии, направленные на её изучение. Он утверждает, что охота русских на морских млекопитающих из колоний на Камчатке и на Аляске ради добыча меха привела к экологической катастрофе. Численность морских котиков, морских выдр и других морских млекопитающих резко сократилась. А млекопитающее отряда сирен стеллерова корова (или морская корова) была истреблена. Натуралисты, в том числе Питер Паллас, исследовали влияние человеческой деятельности на фауну региона и предали свои выводы огласке в России и за ее пределами. В результате, по рекомендации экспертов, таких как Паллас, российские власти внедрили стратегии управления запасами пушных морских млекопитающих в Северной части Тихого океана для поддержания баланса между охотой на животных и сохранения их численности [20].
Западная наука об экологической истории территорий бывшей Российской империи и Советского Союза распространила свой интерес на Казахстан и Центральную Азию. Три американских ученых защитили кандидатские диссертации по этим темам в 2010-11 годах в ведущих американских университетах [21].
Культуральные подходы к экологической истории
Важной вехой в культурных подходах к окружающей среде России стала книга, опубликованная в 2002 году американским ученым Кристофером Эли под названием «Эта скудная природа. Пейзаж и национальная идентичность в имперской России». Он проанализировал, как русские писатели, поэты и художники изображали российскую природу – пейзаж – в период с конца XVIII до конца XIX вв. В начале этого периода русские писатели и художники были гораздо более заинтересованы в более очевидной живописной красоте природы Альп и Средиземноморья в западной и южной Европе и обходили вниманием природу России, «эту скудную природу», как назвал её Тютчев. Однако в XVIII-XIX вв. некоторые жители Российской империи стали гордиться русским пейзажем. Вместо того, чтобы считать леса северной регионов и равнинных степей южной регионов ничтожными, или «скудными», по сравнению с более драматическими европейскими ландшафтами, некоторые писатели и художники сознательно изображали родной пейзаж (степи, реки, горы, леса) красивым и, прежде всего, как родные «русские» просторы. Среди литературных деятелей и художников, которые продемонстрировали новую эстетическую оценку равнинных, голых степей, были писатели Сергей Аксаков, Николай Гоголь, Антон Чехов и пейзажисты Архип Куинджи и Иван Шишкин. Ландшафты центральной и северной России восхвалялись Передвижниками.
В том же направлении работает литературный ученый Джейн Костлоу. В своей монографии «Сердце-Сосновая Россия» она предложила интереснейший взгляды, выводы, информацию на российский лес. В 1890 году российский писатель Владимир Короленко и его два племянника отправились в «ядровые сосновые массивы России» к северу от Нижнего Новгорода. Они плыли вверх по реке Ветлуга, а затем добрались по суше к озеру Светлояр. Автор пишет:
Я пошел прямо в глубины. Было холодно, вода выталкивала меня. У меня непроизвольно возникло чувство тайны и благоговения … Меня быстро вытащили на поверхность … Я попытаюсь ещё раз. На этот раз более успешно, я иду глубже. Вода еще холоднее и подталкивает вверх, как пружина, и тут я наступил на какой-то предмет. Ветвь дерева … вторая … третья. Это похоже на вершины утонувшего леса (стр.135-6).
В своей книге, с подзаголовком «Прогулки и в лесу XIX века», Костлоу берет своих читателей за руку и ведёт их вглубь темных лесов России. В качестве гидов она выбрала некоторых крупнейших русских писателей и художников, специализировавшихся на изображении леса. Костлоу знакомит также своих читателей с мифами и легендами, которые создавались на протяжении тех столетий, когда русские жили в этих лесах. Например, существует предположение, что на месте озера Светлояр, которое образует любопытное, почти круглое открытое пространство в лесу, стоял легендарный город Китеж. В XIII веке Китеж, согласно легендам, избежал нападения монгольской армии, вторгшейся из степей на юг, опустившись под воду.
Костлоу также прибегает к творчеству художников в качестве путеводителей по культурному значению лесов России. Целая глава посвящена картинам Михаила Нестерова. Нестеров изображал древнюю, лесистую Русь, населенную православными отшельниками и святыми (в частности, Сергием Радонежским, жившим в XIV веке), знаменитую резными церквями с луковичными куполами, деревянными домами и русскими в традиционной одежде. В его картинах были представлены легенды о Китеже и сценами из жизни старообрядцев из романов Мельникова. По словам Костлоу, работа Нестерова «почти ассоциируется с сентиментальным славянофильством» (с. 147), а его полотна представляют «Православную Россию как этно-пейзаж» (с. 177).
В это воспевание российских лесов Костлоу была включена глава об уничтожении лесов. Она обращает наше внимание еще раз на то, что люди часто начинают по-настоящему ценить окружающий их природный мир и его значение в своей жизни и культуре, когда он начинает погибать. Костлоу сопротивляется искушению описать конец пьесы Чехова «Вишнёвый сад», в котором старый слуга Фирс остался в доме после того, как семья переехала, и умирает, слушая как вырубают его любимый сад. Эта глава – посвящённая лесу – опирается на литературные произведения (в большей мере Толстого, а не Чехова) и живопись (представляя Илью Репина как особо обеспокоенного вопросами природы), а также технические и научные работы специалистов лесного хозяйства, опубликованные в специализированных журналах. Может сложиться впечатление, что Костлоу немного более удобно анализировать произведения искусства и литературы, но, что важно, она напоминает нам, что «художники и ученые-леса были объединены общим вопросом, как географическим, так и символическим» (с. 84).
Леса, реальные и воображаемые, описанные Костлоу представляют собой мифическое прошлое, старую, православную Русь легенд и фольклора, святых и деревянных церквей, убежище от гонений и современности, в основном к северу от Волги. Такие образы лежат в основе одного аспекта русской идентичности. Во введении к книге она описывает воспоминания граждан о протестах в 1970-х годах против вырубки липовой аллеи в Орле, чтобы расширить площадь города. В заключении книги она рассматривает «[к]вази-националистические представления о России как лесе или о лесе как России» — в кино и литературе, официальных и неофициальных, во второй половине XX века. Однако последние два примера обращаются к прошлому лесов России.
Работы Эли и Костлоу о культурной истории окружающей среды России собой всего лишь два примера развивающихся, многогранных и важных исследований западных ученых, которые показывают, к каким именно выводам пришли ученые, углубленно изучая советскую экологическую деградацию. Я не утверждаю, что в Советском Союзе не было деградации окружающей среды, несомненно, к сожалению, огромная часть бывшего Советского Союза испытала серьезный ущерб из-за экономического развития. Дело здесь в том, что эта проблема являлась лишь одной, хотя и важной частью российской и советской экологической истории, которую западные ученые изучали в последние годы. В конце обзора западных исследований российской и советской окружающей среды следует подчеркнуть растущее значение сотрудничества западных и российских ученых, работающих над этим вопросом. В настоящее время осуществляется ряд совместных проектов, которые положительно скажутся на будущем этого вопроса [22].
Ссылки
[1] J.R. McNeill, ‘The State of the Field of Environmental History’, Annual Review of Environment and Resources, vol. 35 (2010), 366.
[2] См. Andy Bruno, ‘Russian Environmental History: Directions and Potentials’, Kritika, vol.8 (2007); 635-50; Brian Bonhomme, ‘Writing the Environmental History of the World’s Largest State’, Global Environment, vol.12 (2013): 12–37; Randall Dills, ‘Forest and Grassland: Recent Trends in Russian Environmental History’, Global Environment, vol.12 (2013): 38–61; Stephen Brain, ‘The Environmental History of the Soviet Union’, in J. R. McNeill and Erin C. S. Mauldin (eds), A Companion to Global Environmental History (Chichester, UK: Wiley-Blackwell, 2012), 222-243.
[3] См. Julia Lajus, ‘Russian Environmental History: A Historiographical Review,’ in S. Ravi Rajan and Lise Sedrez, eds, The Great Convergence: Environmental Histories of BRICS (Oxford: Oxford University Press, forthcoming).
[4] См. David Moon, ‘The Curious Case of the Marginalization or Distortion of Russian and Soviet Environmental History in Global Environmental Histories’, International Review of Environmental History, vol.3, no.2 (2017): 31-50.
[5] New York, NY: BasicBooks, 1992.
[6] Douglas R. Weiner, ‘The Genealogy of the Soviet and Post-Soviet Landscape of Risk’ in Arja Rosenholm and Sari Autio-Sarasmo (eds), Understanding Russian Nature: Representations, Values and Concepts (Aleksanteri Papers 4/2005, University of Helsinki), 209-236.
[7] Paul Josephson, Industrialized Nature Brute Force Technology and the Transformation of the Natural World (Washington, D.C.: Island Press, 2002).
[8] Matthew Eisler. Review of Josephson, Paul R., Industrialized Nature: Brute Force Technology and the Transformation of the Natural World. H-Environment, H-Net Reviews. June, 2005. URL: http://www.h-net.org/reviews/showrev.php?id=10648.
[9] Paul Josephson, ‘Industrial Deserts: Industry, Science and the Destruction of Nature in the Soviet Union’, Slavonic and East European Review, vol.85 ( 2007), 294-321.
[10] Paul Josephson, Nicolai Dronin, Ruben Mnatsakanian, Aleh Cherp, Dmitry Efremenko, Vladislav Larin, An Environmental History of Russia (New York: Cambridge University Press, 2013).
[11] Douglas R. Weiner, Models of Nature: Ecology, Conservation and Cultural Revolution in Soviet Russia, 1st edn (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1988) 2nd edn 2000; Douglas R. Weiner, A Little Corner of Freedom: Russian Nature Protection from Stalin to Gorbachev (Berkeley: University of California Press, 1999). Вайнер внимательно и на протяжении многих лет изучал работы русского специалиста Феликса Штильмарка.
[12] Brian Bonhomme, Forests, Peasants, and Revolutionaries: Forest Conservation and Organization in Soviet Russia, 1917-1929 (Boulder: East European Monographs, 2005).
[13] J. D. Oldfield and D. J. B. Shaw, The Development of Russian Environmental Thought: 1880-1991 (London: Routledge, 2015).
[14] Например, J. D. Oldfield, ‘Climate modification and climate change debates amongst Soviet physical geographers, 1940s-1960s’, WIREs Climate Change, vol.4 (2013), 513-524; J.D. Oldfield and D.J.B. Shaw, ‘V.I. Vernadskii and the development of biogeochemical understandings of the biosphere, c.1880s–1968’, The British Journal for the History of Science, vol.46 (2013), 287-310; id., ‘V.I. Vernadsky and the noosphere concept: Russian understandings of society-nature interaction’, Geoforum, vol.37 (2006), 145-154.
[15] Stephen Brain, Song of the Forest: Russian Forestry and Stalinist Environmentalism, 1905-1953 (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2011).
[16] David Moon, The Plough that Broke the Steppes: Agriculture and Environment on Russia’s Grasslands, 1700-1914 (Oxford: Oxford University Press, 2013).
[17] Marc Elie, ‘Coping with the Black Dragon Mudflow Hazards and the Controversy over the Medeo Dam in Kazakhstan 1958-66’, Kritika, vol.14 (2013), 313-342; Marc Elie, ‘The Soviet Dust Bowl and the Canadian Erosion Experience in the New Lands of Kazakhstan, 1950s-1960s’, Global Environment, vol.8, 259-292.
[18] Pey-Yi Chu, ‘Permafrost Country: Eastern Siberia and the Making of a Soviet Science’, doctoral dissertation, Princeton, 2012; Pey-Yi Chu, ‘Mapping Permafrost Country: Creating an Environmental Object in the Soviet Union, 1920s–1940s’, Environmental History vol.20 (2015): 396–421.
[19] Andy Bruno, The Nature of Soviet Power: An Arctic Environmental History (New York: Cambridge University Press, 2016); Andy Bruno, “Making Reindeer Soviet: The Appropriation of an Animal on the Kola Peninsula,” in Jane Costlow and Amy Nelson (eds.), Other Animals: Beyond the Human in Russian Culture and History (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2010), 117-137.
[20] Ryan Jones, Empires of Extinction: Russians and the North Pacific’s Strange Beasts of the Sea, 1741-1867 (New York: Oxford University Press, 2014).
[21] Sarah Cameron, ‘The Hungry Steppe: Soviet Kazakhstan and the Kazakh Famine, 1921-1934’, Ph.D. dissertation, Yale University, 2010; Ian Campbell, ‘Knowledge and Power on the Kazakh Steppe, 1845-1917’, Ph.D. dissertation, University of Michigan, 2011 (now revisded for publication as Knowledge and the Ends of Empire: Kazak Intermediaries and Russian Rule on the Steppe, 1731-1917 [Ithaca: Cornell University Press, 2017]); Maya Peterson, ‘Technologies of Rule: Empire, Water, and the Modernization of Central Asia, 1867-1941.’, Ph.D. dissertation, Harvard University, 2011.
[22] См. Специальный выпуск британского журнала The Slavonic and East European Review, Vol. 93, No. 1, 2015, edited by Denis Shaw, Jonathan Oldfield and Julia Lajus with essays by Russian and western scholars. The Leverhume Trust funded a network of scholars at UK, US, and Russian universities to research Russian environmental history and natural resources between 2013 and 2016. https://www.york.ac.uk/history/research/majorprojects/russiasenvironmentalhistory/.